Леопо́льдо Мареча́ль (исп.Leopoldo Marechal; 11 июня1900 года, Буэнос-Айрес, Аргентина — 26 июня1970 года, там же) — аргентинскийпоэт и прозаик.
Представитель литературной группы «Флорида». Под влиянием кубинской революции встал на антиимпериалистические позиции. Автор поэтических сборников «Орлята» (1922), «Оды мужчине и женщине» (1929), «Кентавр» (1940; 1-я премия Национальной комиссии по культуре), «Странствия весны» (1945), романов «Адам Буэнос-Айрес» (1948), «Банкет архангела», пьесы «Антигона Велес» (1965).
Поэма "Кентавр" (1940) считается одним из лучших его произведений. На русский язык переведена впервые.
Тот стародавний вечер по-волчьи исчез в чаще, но след, что хранит сердце, со временем стал ярче: отвергнут Розою светлой, скитался я наудачу, и вдруг Кентавра заметил у звонкой воды спящим. Я помню: была осень, когда, опустив очи, лелеет листву роща и смерти ведать не хочет, когда в созвездии Овна зори как астры сочны, и ветры ревут ночью, а горлицы бдят молча. Запутавшись в ежевике, сдирая кожу о скалы, блуждал я в зарослях диких (злосчастье меня гнало из северных стран милых, где Роза моя сияла, по тёмной тропе гиблой, сквозь ежевичные жала). Не был ли я одержимым, как девы из притчи древней, что масло в лампах спалили, сочтя бережливость бредней, - они женихов ждали, объятьями их бредя, но жертвами тьмы пали, своих любимых не встретя? Играла ли ночь мною, как утлым челном - бездна? Кентавра спросить стоит, не мучаясь бесполезно! Ведь путь был тяжким и долгим, и некому слушать беседу с Кентавром у вод звонких в последних лучах света. Я до сих пор вспоминаю как был красив и чудесен, тот зверь из старинной сказки, что спал на краю леса. Я помню и звон ясный струи на песке белесом, и поздних цветов краски на кромке воды и леса. Вокруг могучего торса свивались плющ и лишайник, над крупом - казалось взору - ещё витали преданья, и словно цветок махровый торчала торчала грива густая, копыт же прочных четвёрка земному служила данью. И он мне предстал как символ пути во тьме беспредельной, пути, что веками длился без спутников и без цели, а может, забытой книгой, в которой доныне целы былых катастроф картины и вольного смеха стрелы. На ветке смоквы качалась, свисая к рукам кентавра, своей наготы не пряча, божественная гитара, к ногам же прильнув, лежали колчан и лук - два футляра, гроза для пугливой лани чьи очи - миндалин пара. Подумал я: "Было время - скакал этот зверь гордо, и лук был вестником смерти, а струны - гнездом аккордов! Тогда под лазурным небом на кораблях остромордых плыла навстречу сиренам лихих смельчаков когорта!" И так же, как всей душою вступает герой в схватку, и сердце от мук ноет, предчувствуя смерть сладко, я робость смирил уздою, решив не играть в прятки и встретиться с ним взором, хоть сердце ушло в пятки. Вплетаясь в густые кудри, свисали со лба кентавра, зелёный венец рисуя, побеги свежего лавра. А в космах, что ветер спутал, и бороде его ржавой висела с немолчным гудом пчёл медоносных орава. Суровость древней породы сквозила в его обличьи, и царственность, и свобода, которой теперь не сыщешь - он весь был чудом природы, и я, забыв о приличьях, оковы страха отбросил и прямо к Кентавру вышел. При виде его казалось, что чувствуешь всей гортанью живительный вкус и запах весны из старых преданий; как будто, прах отряхая, из небытия восстали руины забытого рая, - без зла, греха и печали. Он спит, - я понял, смелея, - но это не сон смертный, а дрёма, что мягко лелеет, колебля душу в тенетах. И если позвать звонко, как кличут отца дети, то, может, на зов ребёнка проснётся он и ответит. Ах, если б язык предков таинственный зверь вспомнил, звучала бы речь песней, чеканной и златозвонной! Но ныне забыт крепко язык детей и героев, и этот кентавр древний лилейных уст не откроет. Томимый тоской тёмной о милом и невозвратном, решил я унять стоны терзавшей душу утраты, и дал себе власть тронуть тугие струны гитары, легонько, совсем легонько - исторгнув созвучий пару. Нельзя было струн бога касаться рукой тленной, вторгаясь в немой космос мусической той вселенной! Гитара жалобным вздохом ответила прикосновенью, но лес был охвачен ознобом внезапного пробужденья. Листы со звоном дрожали, стенала каждая ветка, а им вдали отвечали раскаты пещерного эха. И только под причитанье заветного инструмента Кентавр очнулся, утратив незыблемость монумента. Промчались волной искры по шкуре его тёмной, и рук разомкнулись кисти на шерсти груди огромной. А сонные очи слезились, подёрнувшись поволокой спалённой дотла жизни, столетьями одинокой. Исполнен великолепья, вставал чудозверь страшный; хвоста его шевеленье несло аромат чащи, когда же уста разверзлись, то мир, доселе молчавший, разбился и разлетелся, как спелый орех, на части. Спросил он - и грома раскаты могучий голос напомнил; слова лились водопадом, стекаясь в гневные волны: "О кто ты, тьмою объятый и скорбью своей полный? Как смел ты коснуться гитары, что радости песнь помнит? Ты разве не раб металла, взыскующий всюду злата, что слишком скор на расправу, надменно судя собрата? И ты своей бренной пястью копаешься воровато в гробнице, где среди праха, ты думаешь, клад спрятан?".. Он ждал прямого ответа вперив в меня взгляд строгий, и рыли в ярости землю его копытные ноги. Душою моей владели и между собой боролись предельное изумленье и скрытых желаний робость. Я отвечал кентавру: "Уйми же свой гнев кипучий, и выслушай оправданья души моей злополучной. Не вызов гордого нрава, а искусительный случай меня приманил к гитаре и вынудил струны мучать. Я сбился давно с дороги в бредовых своих скитаньях по воле небесной Розы, отвергшей мои признанья. Меж мною и ею - пропасть, и чтобы унять страданье, извлёк я из струн ропот своим неловким касаньем!" Кентавр немного смягчился при виде вины безвинной, и вновь покой воцарился в его половине звериной И, словно нутром слыша мои заветные мысли, своей людской половиной участьем ко мне проникся. "Что ж, чужестранец, - рёк он, - я слышу в твоей речи железных оков звоны и зовы ночной встречи!.. Когда в серебре новом сияло злато беспечно, а солнце с юной луною в согласии жили сердечном, великий Кентавр чутко внимал отчаянным просьбам всякой души заблудшей, чтоб в горе её не бросить. Открыл он смертным науку: как вычислить ход звёздный, чертя в небесах румбы пером подвижным и пёстрым. Но мудрости той весёлой уже не найти на свете, почила в усталой бронзе тем сном, что подобен смерти. Гонись за ней - не догонишь, зови её - не ответит, И ключ к замку не подходит, и флюгер не ловит ветер!" Начал он речь в печали, закончил же вздохом скорбным, и очи влажными стали, как гиацинт озёрный. Но помыслы не желали сдаваться печали чёрной, и в мерных словах Кентавра жила надежда упорно. Сказал я: "Теперь вижу и боль твою, и отвагу; слова твои жгут и брызжут огнём, как Вакхова влага, и я, подойдя ближе, вкушаю вешнюю брагу, - она для души сникшей как исцеленье от страха! О, символ эпох минувших, Кентавр, племён прародитель! Пускай твой топот обрушит скудельную эту обитель! И слёзы пускай осушит твой пламенный гнев, мститель! Помчимся вперёд дружно - я - всадник , ты - победитель! Без шпор, стремян или сбруи, узды и хлыста не зная, мы пересечём большую страну от края до края. Коленями спину чуя, и плечи твои обнимая, верхом легко усижу я, как вещий посланец рая. В пределах земного царства (о горнем же думать рано) откроется нам пространство от неба до океана! Несметны земли богатства, и нет почётней заданья, чем с нечистью злой сражаться, вернув покой мирозданью! Но будь ты иной природы, я б следовал за тобою туда, где морские воды скрывают пути тритонов; а хочешь - взовьёмся в воздух, где видится нам порою то крыльев ангельских сполох, то след от лапы грифона. А если ты не откажешь мольбе двуногого брата, отправимся в Буэнос-Айрес, что спит на краю Ла Платы. Друзья, что выйдут встречать нас, воскликнут, забыв утраты, что мы принесли им счастье, царившее здесь когда-то!" Просил я долго и страстно, так что Кентавр безмолвный казалось, склонен к согласью, былою удалью полный. (Бывает, скакун старый в конюшне своей тёмной вдруг вскочит на звук фанфары, призыв боевой вспомнив). Но первый порыв умерив, он словно бы вмиг сникнул (как если б душа зверя была послушна инстинкту). Сменился вялым безверьем в глазах его блеск дикий, и видел я в каждом движенье отказ - суровый и тихий. Он рёк: "Если ты взвесишь Кентавра во сне долгом, ты вычислишь равновесье меж плотью его и долгом: молчит он, исполнен чести, и мудрость хранит глубоко, и сон его - дар небесный, а вовсе не кара рока. К чему метаться, стеная, и песней юности грезить, когда эфир рассекает осенним серпом месяц? И видя, как виноградник лозу пурпурную свесил, зачем о цветах плакать, чей вид лишь весной весел? Напрасно тебе снится прыть коней стародавних: их не впрягут в колесницу и не оседлает всадник! И с килем, как грудь птицы, с рядами весёл крылатых, корабль уже не помчится на поиск славы и злата! Земля, наконец, дозрела до пышных лет увяданья, и плод увидела спелый на мёртвом древе познанья - ибо Ясон с Одиссеем, соперники неба и ада, в ином Божестве воскресли, которому нет преграды". Он замолчал, долу печальный свой взор потупив, но отзвук звучал долго, в зелёный летя купол. Ветвился лесной полог, ловя священные звуки, в которых жила доблесть и эхо прощальной муки. Но с доводами кентавра душа была не согласна, к тому же ночь подступала, что в дикой глуши опасна, и слыша слова отказа, жалел я, - слепец несчастный! - что в руки мои не дался этот скакун прекрасный. И поднял я снаряженье охотничье, лук и стрелы, и продолжал убежденья: "Нет, время не улетело! Полна тетива напряженья, и дышит древко как тело, и помнит стрел оперенье, как небо под ними пело. И если тебе наездник давно уже не по силам, и нет в тебе прыти древней, что прежде бурлила в жилах, то меткость, - я в это верю! - охотнику не изменила, и нет от стрелы спасенья, что в небе добычу била!" Ответил он: "В сновиденьях о подвигах дней прошлых явилось мне откровенье в смолистом воздухе рощи. Узнай же: стрелец вечный, без лука и псов гончих, уловит любое движенье, и в цель попадёт точно. Стрелец тот одет скорбью, труды ж его неустанны; стремительней он Немврода и зорче снежной Дианы. Со смертью он бился самою, облекшись в её сутану, и змею, что послан тьмою, нанёс последнюю рану". И вновь он отверг твёрдо любые мои увещанья, заставив смирить гордость и погрузиться в молчанье. Но древнего зверя норов опять пробудил в сознанье упрямой надежды морок и ужас непониманья. А ночь уже уже шла в атаку, расправив льдистое знамя над дымной стеной заката и огненными зубцами. Как тонущий, за остатки мачты держащийся над волнами, я вновь подошёл к Кентавру, чтоб встретиться с ним глазами. Сказал я: "Пусть дальше дремлют, о лучник, твои стрелы. Но есть закон, что объемлет все времена и пределы! Пока справедливость землю дарит своим светом, не отвергай молений и не оставь без ответа. Скакун отверг предложенье о странствиях в дольнем мире, стрелец отказал в одолженье делить добычу на пире, Осталась одна надежда - на музыку в звонкой лире, чьи струны туги, как прежде, и песни не все излили. Возьми же свою гитару - я знаю, что не напрасно она недавно рыдала от прикосновений страстных! Прижми её к сердцу жарко, и пусть в напеве прекрасном воскреснет, как дар Кентавра, весны её облик ясный!" Молил я - и вновь услышал отказ печальный и строгий. О музыкант неподвижный с гитарою-недотрогой! Ответил он: "Время вышло, аэдов минули сроки. Лишь полдень струны колышет беззвучно во сне глубоком. Покинув высшие сферы и плотью одев дух свой, когда-то Музыка с неба на землю сошла Музой. Учила она смертных гармонии, чтоб из уст их лились чудесные песни, что внятны всякому чувству. Дельфины на зов Ариона приплыли, певца спасая; Орфеевой лиры звоны влекли звериные стаи; но ныне все земли вторят, а небеса отвечают тому, кто ходит по водам, предвечному гимн слагая!" Так, пыл моих просьб отвергнув, но вникнув в мои боренья, он в третий раз мне ответил, метафор плетя сцепленья. Какое ж в косматом звере прорезалось вдохновенье! И музыка слов звенела таинственно, словно пенье. И молвил я: "Да, мне ясно, что волей враждебного рока не выйду к Розе прекрасной я никакой дорогой. Взывал я к тебе три раза, но был отвергаем строго, в три двери я постучался - и всюду гнали с порога. Но если в речах тёмных сокрыто новое слово, и истинною любовью разрушатся все ковы, скажи мне, пока не поздно, куда мне путь уготован: где тот стрелец грозный, где певец сладкозвонный!" Кентавр ответил: "Он рядом, и сила его в смиренье, ни меч, ни ложная клятва его не введут в заблужденье; но страждущим он отрада, заблудшим он пастырь верный, и песня его - преграда для наваждений химерных". Фигура Кентавра, тая, уже тонула в потёмках, а в небе луна молодая воздела свой рог как тёлка. И я, на ответ уповая, хоть в том и не видел толка, отчаянными словами воззвал к его чувству долга: "А доблесть твоя, - изрёк я, - останется впредь бесплодна? Не ждут тебя больше, воин, ни подвиги, ни походы?".. Всклококоченной головою приникнув к плечу безвольно, уже сквозь пучину дрёмы кентавр ответил: - "Довольно". И этот отказ спокойный в лесу отозвался стоном: все ветры с яростным воем крутили свои знамёна. А после настала полночь, и в чаще глухой и сонной молчанье встало чертогом на нерушимых колоннах.
Перевод: Кириллина Лариса Валентиновна
Свежие комментарии