МЫ ИХ ЧИТАЕМ В ПЕРЕВОДЕ. Марианна Мур

мне она противна: есть кое-что поважнее всей этой волынки.  Однако, даже питая к стихам презренье, можно при чтенье  в них обнаружить внезапно определенную непод-  дельность. Рукой мы хватаем, зрачком  видим, волосы встанут торчком, если надо, и это все ценится не потому что 
может служить материалом для высоколобых интерпретаций, а потому что все это приносит пользу. Но если смысл сместится и  непостижным станет, все мы скажем одно и то же:  нет, нельзя восхищаться тем, что уму  недоступно — летучая мышь, во тьму летящая в поисках пищи или висящая головой 
вниз,рабочий слон,споткнувшийся вдруг мустанг,рычащий под  деревом волк, невозмутимый критик, чья лениво  дернулась кожа, как от блохи у коня, болельщик  на матче бейсбольном, по статистике специалист —  и не зачем вовсе грань проводить между «деловыми докумениши и 

школьными учебниками»; самоценны все эти факты. Вот где надо грань проводить:  в следах на подмостках от полупоэтов поэзии нет, одна пустота,  но если истинные поэты стать сумеют средь нас «буквалистами воображения», подняться над банальностью наглой, и наш взгляд поразят воображаемые сады с настоящими жабами в травке«, вот тогда, соглашусь, нам она в руки дастся. А пока, если требуется, с одной стороны, чтобы сырье поэзии было сырым до самой своей глубины и чтоб пленяла, с другой стороны, неподдельность-значит, поэзия вам интересна.

В чем мы безвинны, в чем Мы виноваты? Все на свете смертны, Все жертвы под мечом. Кто объясненье даст: откуда — храбрость, Все это убежденное сомненье, Весь этот зов немой и слух оглохший, То, что в любой беде и даже в смерти Вселяет в слабых страсть- Быть, не poбеть, не пасть? 
Всех прозорливей тот, И тот исполнен радопи и силы, Кто смертность не клянет И в злоключенье — в заключенье — может Подняться над собой, как море в бездне, Которое, стремясь освободиться, Сражается, но в берегах оставшись, В смирении своем Спасает свой объем. Поэтому лишь тот, Кто сильно чувствует, не суетится. Так птица, что поет, Становится стройнее и красивей: Хотя она в плену, в ее руладах Мы слышим: наслажденье недостойно, Лишь в радости достоинство живого. Пусть смертно естество,— В нем будущность всею!

Обитель  мага

Артур  Митчелл*

все та же; приветлива и чудо как зелена, зеленее, клянусь, не бывает страна. Что ни имя, то песня, без исключенья. Разоблаченья от преступников отскакивают, как мячи; и удары тоже; но упаси тебя боже обидеть преступника невниманьем. Ирландцы — дети природы: плащи-как накидка венерина, оторочена звездами, на шее заастегнута глухо, с иголочки новые рукава. Если в Ирландии вправду на арфе, бывает, играют вспять и папоротниковых семян набрать в полдень бегут, чтоб задобрить впрок «титантов в броне с головы до ног», неужто семян не найдется, чтоб отучить от упрямства, а волшебству вернуть права? Недотепы и горемыки в ирландских легендах обходятся без матерей преспокойно, но без бабушек-ни за что. Эпизодик в ирландском духе: пара осталась без брачных уз, когда прапрабабка моя, любой союз крушившая в пух с мастерством врожденным, изрекла: «Жених выше похвал, без сомненья, есть возраженье единственное: он не ирландец». Кто фей перехитрит, ведьм дружить уговорит, кто продолжает орать опять и опять: «Не уступлю!», тому не понять, что с вободным бывает тот, кто в плен добровольный идет к безграничной вере, пусть циник зовет ее наивностью. Быстрые длинные пальцы расправляют с трепетом бабочке крылья в летний зной тончайшей иглой и шалея дрожат над павлиньим хвостом, мелькнув, зацепляют шерстинкой за крылышко ястреба — это гордыня хорохорится ныне, как в колдунах, не безумие вовсе. Искусные руки не всуе лен для камчатного полотна треплют — выбеленное ирландской погодой холодной, оно неподвластно стихии водной, как серебристая замша, как живая кожа. Бусинки витые, полумесяцем вьгнутые, золотые выемки разве сравнятся с висюльками фуксии пурпурно-коралловыми? О Эйре, ужели кайра-танцорка и тетерка и коноплянка-певица, чей серебрится голос, как звук клавесина, ужель знаменуют упорство милейшие птицы? 
Значит, выходит такая картина: они — заколдованный Джеральд, который спроста превращался в оленя или в громадного кота зеленоокого. Ввиду житейских неудобств они невидимками стали, на земле им жизни нет. Ирландцы твердят: «Ваша печаль — нам в печаль, а ваша радость — в радость и нам». Мне бы хотелось в это поверить хоть частью ума. Я в печали, уйму раздраженье едка ли, я ведь ирландка сама.

Любовь  в  Америке

О быть  бы  драконом