Иннокентий Анненский, Велимир Хлебников и Александр Блок – три имени, которые определили направление развития русской поэзии в XX и XXI веке.
Но если Хлебников и Блок принадлежали уже новой поэзии, то Иннокентий Анненский, которому первого сентября 2015 года исполняется сто шестьдесят лет со дня рождения,
соединил в себе прошлую традицию с современной, находясь на границе между классикой и модернизмом, Золотым веком и Серебряным. Поэтому Михаил Бахтин называл его поэтом вне традиции.
Анненский - очень сложный поэт со сложным языком, поэт для немногих, фактически остающийся непрочитанным до сих пор. Осложняет понимание его поэзии и то, что у Иннокентия Федоровича очень много явных и неявных отсылок, цитат и аллюзий из других контекстов.
Все тексты Анненского скроены из чужого слова, но по его собственным лекалам. Его стихи – это диалог между прошлым и настоящем, уходящим в будущее, и диалог между Я и Не-Я. Его поэзия принципиально диалогична.
Не я, и не он, и не ты,
И то же, что я, и не то же:
Так были мы где-то похожи,
Что наши смешались черты.
…
И в мутном круженьи годин
Всё чаще вопрос меня мучит:
Когда наконец нас разлучат,
Каким же я буду один?
(«Двойник», отрывок)
Иннокентий Анненский - поэт мало кому известный при жизни, он боялся любой публичности в этом качестве, точнее, избегал ее. Вся его поэтическая слава – посмертная: в кругу молодых поэтов он быстро стал фигурой легендарной и мифологической, которую почти боготворили.
А в жизни Иннокентий Федорович был очень закрытым человеком, всегда застегнутым на все пуговицы, стремящимся не выделяться, быть как все, что давалось ему не без труда. Он никогда не был вхож в литературные круги, избегал всякого сближения с кем бы то ни было, и даже когда этого хотел, у него это плохо получалось.
Дебютировал поэт в сорок восемь лет единственным прижизненным, изданным на собственные деньги, сборником «Тихие песни» под псевдонимом Ник. Т-о (Никто). Половину сборника (сорок три перевода к пятидесяти трем собственным стихотворениям) составило приложение с переводами немецких и французских поэтов (Верлена, Рембо, Бодлера, Гейне и др.), продолжающих интонационно и тематически его поэтику и его философию.
«Мухи как мысли»
(Памяти Апухтина)
Я устал от бессонниц и снов,
На глаза мои пряди нависли:
Я хотел бы отравой стихов
Одурманить несносные мысли.
Я хотел бы распутать узлы...
Неужели там только ошибки?
Поздней осенью мухи так злы,
Их холодные крылья так липки.
Мухи-мысли ползут, как во сне,
Вот бумагу покрыли, чернея...
О, как, мертвые, гадки оне...
Разорви их, сожги их скорее.
(Из сборника «Тихие песни»)
Анненский в жизни был ученым-филологом, специалистом узкого профиля, занимавшийся переводами трагедий Эврипида, писавший статьи и рецензии на филологические темы, преподававший классические языки и литературу античности в различных учебных заведениях.
Почти двадцать лет Иннокентий Федорович был директором различных гимназий: в Киеве, в Санкт-Петербурге, в Царском Селе, закончив свою карьеру в должности государственного инспектора по Петербургскому учебному округу в чине статского советника. Все это сформировало внешний стиль и рисунок его поведения, который неизменно отмечали все, кто с ним встречался:
«… он держался очень не просто: словно накрахмаленный. Сан директора гимназии наложил на него свою печать. …Иннокентий Федорович… даже с любимой племянницей, с «Танюшей», держался чопорно и чинно, в духе царскосельской элиты. Со мною он был вежлив, участливо расспрашивал о моих переводах из Уитмена и, очевидно, чтобы сделать приятное Татьяне Александровне, похвалил какую-то мою журнальную статью. Но никакого сближения не произошло, да я и не смел мечтать о сближении: робел перед ним до безъязычия».
Так вспоминал о нем К. И. Чуковский. А вот воспоминание о поэте М. Волошина:
«Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала с этим кабинетом, заставленным старомодными, уютными, но неудобными креслами, вынуждавшими сидеть прямо. Прямизна его головы и его плечей поражала. Нельзя было угадать, что скрывалось за этой напряженной прямизной - юношеская бодрость или преодоленная дряхлость. У него не было смиренной спины библиотечного работника; в этой напряженной и неподвижной приподнятости скорее угадывались торжественность и начальственность. Голова, вставленная между двумя подпиравшими щеки старомодными воротничками, перетянутыми широким черным пластроном, не двигалась и не поворачивалась.
Нос стоял тоже как-то особенно прямо. Чтобы обернуться, Иннокентий Федорович поворачивался всем туловищем. Молодые глаза, висячие усы над пухлыми слегка выдвинутыми губами, прямые по-английски волосы надо лбом и весь барственный тон речи, под шутливостью и парадоксальностью которой чувствовалась авторитетность, не противоречили этому впечатлению. Внешняя маска была маской директора гимназии, действительного статского советника, члена ученого комитета, но смягченная природным барством и обходительностью».
И.Ф.Анненский. Рисунок А.Бенуа, 1909. ГРМ (портретная зарисовка из чернового альбома А.Бенуа, изображающая поэта на редакционном совещании в "Аполлоне").
И, тем не менее, за этой холодной и чопорной маской директора и статского советника, кавалера ордена Святого Станислава II степени, награжденного несколькими золотыми медалями за филологические труды, жил очень ранимый, больной и тихий человек, часто впадавший в депрессию с мучительными бессонницами.
Эта ночь бесконечна была,
Я не смел, я боялся уснуть:
Два мучительно-черных крыла
Тяжело мне ложились на грудь.
На призывы ж тех крыльев в ответ
Трепетал, замирая, птенец,
И не знал я, придет ли рассвет
Или это уж полный конец...
О, смелее... Кошмар позади,
Его страшное царство прошло;
Вещих птиц на груди и в груди
Отшумело до завтра крыло...
(«Утро», отрывок)
Он был любимцем своих учеников, обожавших его уроки. Анна Ахматова, учившаяся в его гимназии, говорит о нем всегда только в превосходной степени, а Николай Гумилев назвал Анненского последним царскосельским лебедем. Оба поэта были его учениками не только в прямом, но и в переносном смысле.
А другой его последователь, Велимир Хлебников, после известия о смерти поэта впал в отчаяние. Только за два месяца до этого он слушал потрясающий доклад Анненского «О поэтических формах современной чувствительности», в котором тот говорил о необходимости вырабатывать в себе «стыдливость мысли» и «мудрое недоумение», стыдиться лирического пафоса и лирической откровенности, избегать отвлеченных слов.
Надо уметь не договаривать и «писать так, словно вы не все сказали». Недосказанность, недоконченность, недоумелость - новый ресурс поэзии, ее неудержимое желание слиться с тем, что несоизмеримо больше поэта.
Мир изменился, утрачена цельность человека и цельность поэзии. Душа современного человека гораздо сложнее, хаотичнее, она требует новых средств и хочет все додумывать сама.
«Не торопитесь объяснять, давать ответы – думайте, думайте – Бога ради думайте. Забудьте о поэтах–царях, пророках. Будьте моллюском в раковине, который видит сон и которому не стыдно, что он ничего не знает о лежащем на нем океане».
То луга ли, скажи, облака ли, вода ль
Околдована желтой луною:
Серебристая гладь, серебристая даль
Надо мной, предо мною, за мною...
Ни о чем не жалеть... Ничего не желать...
Только б маска колдуньи светилась
Да клубком ее сказка катилась
В серебристую даль, на сребристую гладь.(«На воде»)
Поэзия И. Ф. Анненского ориентируется не на реальность, а на ее художественное восприятие в разных формах и образах из разных культурных пластов - от античности до классики XIX века. Главное место в его поэзии занимала песня, которая в античности изначально была промежуточной между музыкой жизни и музыкой смерти.
Музыкальность присутствует практически во всех его стихах. Например, первая часть «Кипарисового ларца» это фактически сборник трипеснцев, названных автором трилистниками. Здесь явная отсылка к сборникам песен, которые в православном богослужении известны как «Триоди»: Триодь Постная и Триодь Цветная.
Но любое цитирование, отсылки и даже переводы, несут на себе печать авторской субъективности в соответствии с его непреложным принципом: чтение вообще, а тем более чтение поэта, это всегда творчество.
В единое целое творчество Иннокентия Федоровича сводит его отношение к Слову: кроме слова для него, филолога и поэта, ничего не существует. Мир – это Слово о нем, без Слова нет реальности. И второе, что объединяет его творчество, это трагически-траурная интонация, в которую окрашивается судьба любого поэта и творца, потому что ему уготована судьба вечных искателей идеала, манящего, но недостижимого...
Среди миров в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
(«Среди миров»)
Автор Тина Гай
Свежие комментарии