Начало ЗДЕСЬ
К. Малевич. на сенокосе
Преклонялся Алик Ривин только перед одним поэтом – Велимиром Хлебниковым. Томик его стихов он всегда носил с собой, записывая свои - на полях.
Пророк! Со скатерти суконной
режь звездный драп тем поперек,
как математики учебник,
как тригонометр Попперек,
как тот историограф Виппер,
ты взял и прахи чисел выпер,
суставом истин пренебрег.
............
И ухо тонкое, резное,
как переливная лощина,
как колыбель ребят — прибоев,
казнимому прошевелило:
— Я ухо, ухо, ухо, ухо,
русло ума и уйма слуха,
врата познанья и забвенья,
седло Орфея и Морфея.
Я ухо, ухо, ухо, ухо, —
ты не лишишься слуха духа.
(Казнь Хлебникова. Отрывки)
Часто стихи Алика были импровизациями к случаю, которые за ним записывались его друзьями и слушателями. Иногда он приносил друзьям замызганные и грязные школьные тетрадки, в которых корявым почерком, который трудно было разобрать, были написаны стихи и дневниковые записи.
К. Петров-Водкин. Купание красного коня
Бывало, что приносил Алик какие-то замусоленные клочки бумаги, которые у него выпрашивались или покупались благодарными слушателями. К настоящему времени сохранилось всего тридцать два стихотворения поэта, в том числе несколько уцелевших отрывков.
В том саду-аду где в душу
пляска смерти и огня,
дух зажатый в сердце-грушу
давит слезы из меня.
Мое сердце, что пантера
черное обугленное
я стою у Англетера,
жизнь моя загубленная.
Моя милка что бутылка,
сломанная темная,
и от горла до затылка
судорогой порванная.
Сердце мое ты — карета,
запертая красная
счастье кучером одето,
а кобылка частная
частная несчастная.
Мой миленок что теленок
время дай нам молочка
по ножу ходил цыпленок
как по музыке рука.
Ходит по небу монета
прет по площади карета
и пантера не потеря
жуй теленка для комплекта.
Ах, частушка частая,
ах, каретка красная.
время кучером одето,
а кобылка частная.
Тридцать два стихотворения - всё, что осталось от большого поэта, наследника по прямой Хлебникова и обэриутов, хотя и этого оказалось достаточным, чтобы встать на вершине русской поэзии рядом с кумиром.
Но если от Хлебникова остался довольно солидный том стихов, прозы и научных расчетов, при всем том, что он постоянно забывал свои наволочки где угодно; от обэриутов – остались томики, пусть и не такие большие, как от Хлебникова, то от Ривина – лишь небольшие крохи, которых не наберется и на маленький сборничек.
К. Малевич. Сепрематизм
Сохранившиеся стихотворения в большинстве своем существуют в разных редакциях, ни одна из которых не может считаться авторской и окончательно верной в силу того, что автора уже нет в живых и спросить, как надо, не у кого.
Впервые стихи Алика Ривина появились в семидесятые годы за границей, в России они появились лишь в 1989 г. в журнале «Звезда», №11, потом - в 1994 г. - в журнале «Новый Мир», № 1.
Кроме трагических и философских стихотворений у Ривина много хулиганских с жаргонизмами и арго.
Как у милой в огороде
соловьятся соловьи,
соловьихи чисто ходят,
соловейчики мои!
…..
Воробейчики летали,
прицелились поклевать,
воробейки пропищали:
Кус ин тохас! Дайте жрать!
….
В лесу, говорят, растет, говорят,
редька с медом вместе,
а здесь, кадохес Ленинград,
до леса не долезете.
А это - совсем хулиганское, про Ленинград тридцатых годов:
Слез неба чистых не проси у бляди
и сахара в соленом не ищи,
Одессы не откроешь в Ленинграде,
увы, все люди здесь — прыщи.
Все девочки здесь критику читали,
все мальчики французски говорят,
все делали аборты, все глотали,
кто любит в рот, кто брезгует — тот в зад.
И это жизнь? И этой жизни ради
влачить, как … , постылое житье,
ходить испрашивать у каждой бляди,
как ей понравится моё в ее глубинах битиё?
(Отрывок)
Имя Ривина то ли Алик, то ли Алек, то ли Александр. И с отчеством тоже не совсем ясно: пишут Иосифович, но рядом - знак вопроса. А уж с годами рождения и смерти - вовсе сплошная чехарда: то ли 1913, то ли 1914, то ли 1915 и тоже – со знаком вопроса. И пропал без вести то ли в 41, то ли в 42; умер то ли от голода, то ли покончил жизнь самоубийством, то ли уехал куда-то на Кавказ. И ни одной фотографии…
К. Петров-Водкин. Красный всадник (Фантазия)
Еврейский юноша Алик Ривин, приехал в Ленинград поступать в ЛИФЛИ. Отец и мать развелись, отец женился второй раз, не ладил с сыном, помогал ему лишь время от времени. Мать рано умерла, похоронена в Москве на Дорогомиловском кладбище. Ей поэт посвятил стихотворение «Дорогомиловка».
Вот ты, Москва моя, моя упрямая,
как вкрадчивое торжество,
вот столь за мамою, вот столь без мамы я,
вот столько разом прожито.
На пепельной скатерке кладбища
зачокаются чаши лип.
Шоссе по-пьяному осклабится,
улыбкой чащу пропилив
застав, шлагбаумы заламывая,
метя аллейною листвой, —
к тебе, Москва моя, моя упрямая,
как вкрадчивое торжество.
Для поступления в институт требовался производственный стаж (я еще застала это нелепое требование - тоже два года работала на заводе - Т.Г.). Пошел работать на завод. Несчастный случай, остался инвалидом, оторвало пальцы на правой руке (кто-то говорит – на левой). Поступил в институт, но после первого курса попал в психиатрическую больницу с диагнозом шизофрения, где пролечился три или четыре месяца.
К. Малевич. Лесоруб
После больницы в институт не вернулся, начал вести бродяжническую и нищенскую жизнь, живя на случайные заработки от переводов (он хорошо знал французский и идиш) и пенсию по инвалидности. Когда не хватало ни того, ни другого, ловил кошек и продавал их в институт для опытов или собирал и сдавал бутылки.
А. Дейнека. Окраина Москвы. Ноябрь 1941 года
Исчез Алик Ривин также внезапно, как и появился. Когда началась война, хотел пробраться к румынскому фронту, наняться переводчиком, но не случилось. Он верил в победу, но знал, что достанется она дорогой ценой, о чем и написал в последнем стихотворении, почти завещании.
От тревоги к тревоге мечась,
Тихо заживо в яме сиди.
Помни: Гитлер — рыцарь на час,
Но весь этот час — впереди.
22 июня 1941
В 1961 году о странном поэте, который однажды приезжал в предвоенную Москву, вспомнил Давид Самойлов и написал стихотворение, посвященное памяти Алика Ривина.
Жил в Ленинграде странный малый.
Угрюмый, мрачный и больной.
Был у него талант немалый.
Я знал его перед войной.
Вел счет неведомым обидам,
Нес груз невидимой вины.
Он был убогим инвалидом
Не бывшей, будущей войны.
Мы ждали славы и победы,
Лихого грома медных труб.
А он провидел только беды.
Он видел свой убогий труп,
Его шатали бомбовозы
Своею воющей волной,
Блокады будущей морозы
Его покрыли сединой.
Читая странные баллады,
Мы не угадывали в нем
Провидца будущей блокады,
Что приближалась день за днем.
Где он погиб? В каком подвале?
Как он окончил бытие?
Какие люди подавали
Ему последнее питье?
Какую страждущую строчку
Он дописать уже не мог?
Какой несчастный по листочку
Его стихи в печурке жег?
Стихи, наверное, сгорели,
Не много было в них тепла.
А люди эти постарели.
А может, жизнь их утекла.
И сгинул он. На белом свете
Он не оставил ничего.
И мы не судим о поэте.
Как будто не было его.
Автор Тина Гай
Свежие комментарии