И́нна Ина́ловна Каше́жева (12 февраля 1944, Москва — 14 мая 2000, там же) — советская и российская поэтесса и переводчица кабардинских поэтов — яркий, самый молодой представитель так называемой «эстрадной поэзии» шестидесятников.

Автор стихов почти трёх сотен популярных песен, которые исполняли Эдуард Хиль, Майя Кристалинская, Иосиф Кобзон, Владимир Трошин, Людмила Зыкина, Клавдия Шульженко, Кола Бельды и др.

Песни: «Опять плывут куда-то корабли» (1964), «Подарок» (1965), «Лунный камень» (1966), «Дожди» (1966), «Круги на воде» (1966), «Нет, так не бывает» (1966), «Без меня» (1968), «Про тебя и про меня», «Мой Нарьян-Мар», «Енисей» и др. Автор 20 поэтических книг.

Первые стихи опубликовала шестнадцатилетней школьницей в журнале «Юность» (1960, № 3). В 1962 году в Нальчике вышла первая книга стихов «Вольный аул», на которую обратили внимание Алим Кешоков и Кайсын Кулиев, высоко оценив национальное своеобразие молодой одарённой поэтессы.

В 1960-е годы, когда вся страна жила ожиданиями перемен, стихи её были чрезвычайно востребованы.

К двадцати годам не только выпустила в Кабардино-Балкарии два сборника собственной лирики, но и две книги переводов в издательстве «Молодая гвардия», «Московский рабочий».

Из Википедии

Время вслух

Она явилась миру как раз вовремя - в 60-е. В то удивительное оттепельное время, когда поэзия шагнула из книжек в жизнь - на площадь Маяковского, в большую аудиторию Политехнического музея и аудитории поменьше в разных городах страны. Когда, по Андрею Вознесенскому, потребовал "поэта к священной жертве стадион". Стадион потребовал, и к микрофону вышли Евтушенко, Рождественский, Окуджава, Ахмадулина, Вознесенский. И среди них она - Инна Кашежева.

Инна Иналовна, дочь "Вольного аула", как назовет она первый опубликованный сборник. Названия всех книг Кашежевой будто рассказывают о ней самой "На розовом коне", "Кавказ надо мною", "Незаходящее солнце", "Лицом к истоку", "Стихи от прекрасной дамы", "Время вслух". И все пронизаны двумя главными темами - любовью и Кавказом. И любовью к Кавказу. 

ЛИЦОМ К ИСТОКУ

Инне десять. В родном селе отца Каменномостском

И я - Кавказ. И я оттуда,
где пахнет ледником роса,
где мне дарованы два чуда -
на мир взглянувшие глаза.
Где чуткий жеребёнок - детство,
лишь свистнешь - и примчит тотчас,
где так естественно соседство
долин и гор... И я - Кавказ.

Я продолженье той легенды,
какой не может быть конца.
И я - Кавказ. Мне вписан в гены
лик этот волею отца.
И я - Кавказ. И я оттуда,
в нём до конца растворена,
а он во мне... Мы два сосуда,
в которых кровь течёт одна.

"Мне вписан в гены лик этот волею отца", - изложенная поэтическим языком чистая правда.

В Каменномостском. Инне семь

Московская девочка действительно "оттуда", и вместо картонного языка анкет рассказывает биографию лирическими строчками:

"Ты не знаешь, а это всё просто:
Есть вершина, как старый корабль,
В тихой пристани Каменномоста,
В том селе, что звалось Кармохабль,
Ты не знаешь обычного чуда:
Там и мост ни к чему - всюду брод,
Но, представь, почему-то оттуда
Вышел в плаванье древний мой род....

В том селе, что звалось Кармохабль, родился отец, по соседству в Каменномосте (вернее, в Каменномостском, когда-то ауле Кармове) - отцовский дядя, кабардинский просветитель Талиб Кашежев. Все почти документально точно:

"Отец мой - суровый горец,
Глаза ледяной росы.
А мама из нежных горлиц,
Взращенных на Руси".

Суровый горец Инал Шахимович Кашежев имел настоящую мужскую профессию летчика-испытателя, мало применимую на родном Кавказе, - отсюда и Москва. Мама "из нежных горлиц" и с русским именем Ксения Федоровна Васильева происходила из Калуги, а училась на юридическом. С кабардинцем Кашежевым она встретилась на фронте. Потом их дочь будет страстно писать о Великой Отечественной войне - как о своей колыбели. И самый год ее рождения - военный предпобедный 1944-й.

Чего нет в стихах, того и взять почти что негде: сведения отрывочны, неточны и спросить уже некого. Доверять ли редким мемуаристам? Точно ли отец воевал вместе с Кайсыном Кулиевым и любил носить папаху? Верно ли, что мама умерла в больнице после операции совсем не старой? Гранит на Хованском кладбище не хранит дат. И в детской, и в личной жизни - сплошные белые пятна. Даже дата рождения спорна - то ли 23 февраля, и это был предмет гордости, как о том вспоминает поэтесса Тамара Жирмунская, то ли 13-го, как сообщают другие источники. Всего, что не вместилось в стихи, будто и не существует. И это символично: помните, у Маяковского: "Я - поэт. Этим и интересен".

НА РОЗОВОМ КОНЕ

Инна ворвалась в русскую поэзию юной и, буквально, на розовом коне. Литинститут, где она училась долго, с перерывами, был чистой формальностью. Мартовский номер "Юности" за 1960 год, как метрика, засвидетельствовал рождение поэта, даром, что поэт еще сидел за партой. Инне только что исполнилось 16, но стихи сильные, взрослые:

Там садик и там скамеечка,
За низким забором - трава.
Ты говорила, девочка,
Там ласковые слова...
Там ночь не кончалась долго,
По щиколотку роса...
И Яуза кажется Волгой,
Только сощурь глаза.

На Дне Поэзии в Новосибирске, апрель 1964 г. Слева направо: поэты Игорь Волгин, Олег Дмитриев,
Леонид Чикин, Инна Кашежева, Булат Окуджава, Илья Фоняков, критик Станислав Лесневский

И сразу завертело, закружило: вечера в Политехническом, потом в Лужниках, рядом живые классики, но и она - не фон, а главное действующее лицо. Потом их всех назовут голосом поколения, шестидесятниками.

Мы пробивались сквозь табу,
искали черный ход,
чтоб превратить ее, толпу,
опять в родной народ.
Мы поднимались в небеса,
парили в облаках...
Остались наши голоса
навеки в Лужниках.

Очевидцы не могут забыть уже полвека: тоненькая фигурка, мальчишеская стрижка, свитерок, джинсы - и неистовый огонь в ярких черных отцовских глазах. Нерв времени, вибрация эпохи, свежий ветер с вершин, вписанных в гены, как о том писала она сама. Кашежева выходила к микрофону так, как писал потом Высоцкий, - точно к образам или амбразуре.

Не затихай,
Труба побед!
Москва - технарь,
Москва - поэт.
И космодром, и Колизей
Политехнический музей.
И зал, загадочный пульсар,
Рукоплескал, не отпускал
Того, кто пульс планет иных,
как тиканье часов ручных,
Воспринимает.... И того,
На ком поставлено тавро
Земного бренного добра -
Печать гусиного пера.
Политехнический -
Спор двух.
О полемический
Твой дух!
Ты юности извечный кров
Проезд Серова - связь миров.

Не задержалась и первая книжка. "Вольный аул" издали в Нальчике в полном смысле слова, на земле отцов.

Обложка «Вольного аула», первой книги Инны Кашежевой

"Стихи своей свежестью произвели на меня такое впечатление, словно в жаркий летний день, в тени, я взял в руки только что расколотый арбуз или увидел заалевший на заре кизил в предгорьях", - это не кто-нибудь, это сам Кайсын Кулиев в предисловии. "Можно сказать, он ввел меня за руку в большую поэзию", - не забыла Инна добра.

Мне не хватало крыльев, бесстрашия и сил,
Когда Кайсын Кулиев летать меня учил!
Так, может, и не учат, как он учил тогда:
Взмывал, врезаясь в тучи, и звал меня - туда!
И как пролог к полету, все повторял одно:
- В хорошую погоду летать - не мудрено!..

КАВКАЗ НАДО МНОЮ

Высокая нота была задана с первых стихов первой книги:

Горы! Горы! Вас надо любить.
Как материнские любят морщины.
Надо так высоко парить,
Чтоб вам целовать вершины.

Инна Кашежева и Ян Френкель с творческой группой радиостанции «Юность» на поэтическом вечере в Саратове. 1967 г.

Нежность к горам в нее заложил отец, его рассказы о Кабарде Инна слушала, как сказку.

Впечатлительная девочка влюбилась в этот край, так как влюбляются в прекрасного принца. И Кавказ не обманул - явился во всем величии, во всей своей мужественной красоте. Он остался с Кашежевой на весь ее век - отпечатался в сердце, ожил в стихах, рассыпал по строчкам свои загадочные имена.

О названья земли родной!
Одурманивая и маня,
Вы повсюду всегда со мной,
Непонятные имена.
И какой-то щемящей тоской,
Взяв меня в свой гортанный плен,
Отдается во мне: Терскол!
Куркужин, Нартан! Гунделен!

"Моя Родина - Кабарда, отчий дом - Каменномост. Сердце мое стучит в Москве, а душа поет в Каменномосте". Это не поза, не дань вежливости - доказательством тому стихи: ими не солгать. В "кавказских" стихах Кашежевой ни единой фальшивой ноты, в них дышит искреннее чувство, которое опознается с первого взгляда.

Когда для счастья сердце мне мало,
Когда печалят мелкие раздоры,
Я обращаю мысленные взоры
К тебе, Кавказ,- чистилище мое,
К вам, мои судьи, к вам, родные горы!
Закрыв глаза, я вижу наяву,
Как вы в своем заснеженном обличье,
Неся тысячелетние обычаи,
Являетесь негаданно в Москву,
Чтоб рассудить: а так ли я живу?
А так ли я живу, пишу, люблю,
Служу огромному, как звезды, веку,
И к раненому веком человеку
Всегда ли и вовремя спешу?

В этих стихах незаходящее солнце и особенный воздух родины, без которого не жить и не дышать:

В необозримых просторах,
Главы седых храня,
Горы стоят, без которых
Не проживу я и дня...
В каменных их разговорах
Слышится эхо веков,
Горы стоят, без которых
Трудно, как без земляков.

Девушка-полукровка, житель мегаполиса, остро чувствовала глубокое, коренное родство с Кавказом, Кабардой, горами. Инна ощущала его домом - и не вторым, а самым настоящим. Таким, где любят, ждут, согреют, пожалеют, ободрят, который невозможно оторвать от души:

Если вдруг в снегу утопну я
На дороге в два следа,
Распахнешь ты бурку теплую
И согреешь, Кабарда!

* * *
О родина отца, о родина моя!
О вечная и сладкая та боль:
Меня ужалила дорога, как змея,
Дорога, разлучившая с тобой.

Когда сердце в Москве, а душа в Кабарде, когда мучительно осмысляется жизнь на две родины и два мира, рождается настоящее:

А в моей Кабарде жара,
А в Москве у меня дожди...
Ты отважься и из вчера
В свой сегодняшний день гляди.
На Эльбрусе лежат снега,
Над Москвой плывут облака,
Седовласого старца взгляд,
Хипача ухмылистый рот...
Горы вечно во мне болят,
Город вечно во мне живет.
Может, все это сложно понять,
Только истина всё же ясна:
Просто были отец и мать,
Горец он, и москвичка она,
Двух кровей не бывает, нет,
Ведь един у нас отчий кров.
Я живу сорок с лишним лет
Этим образом двух миров.
Я живу в сегодняшнем дне.
О, как яростна его роль!
И едины они во мне,
Моё счастье и моя боль.

Вечер памяти Инны Кашежевой. Нальчик, Кабардино-Балкария. 20 февраля 2009 г.

Теперь, когда Кашежева признанный классик и о ее творчестве написаны диссертации, в нём разглядели и традиции родного фольклора, и связь с кабардинскими поэтами старшего поколения, и национальную символику, что, по мнению исследователей, является характерным для северокавказского художественного мышления. Но обычный читатель, не знакомый с филологической терминологией, ощущал в её стихах, прежде всего, страстную любовь к Кавказу - настолько страстную, что сам заражался этой любовью. Ну, разве устоять:

Река Баксан похожа на базар,
На утренний, восторженный, шумящий,
Весь состоящий из одних шипящих,
В тех брызгах, в тех созвучиях летящих,
Каких еще никто не написал.

Пропал читатель! Как пропали девчонки из другого стихотворения Кашежевой:

Ну, теперь вы, девчонки, пропали,
Никуда не уйти от судьбы,
Мои братья надели папахи
На свои смоляные чубы.
И луна опустила так низко
Над селом золотую ладонь,
И недаром взяла гармонистка
В руки лучшую в мире гармонь.

Патриотические стихи - почти всегда ловушка: трудно пройти по грани, отделяющей пафос от пошлости. Инна Кашежева идет как канатоходец:

Родина, родившая отца,
Никогда, не ведавшая страха,
Вся ты - оттиск моего лица.
Вся ты - взгляд с вершины Ошхамахо.

***

Ты весною исходишь садами,
Зацветает в горах алыча.
Со своими седыми снегами
Почему же ты так горяча?
И пастушьи тревожные трели
Долетают до облаков,
И в моём непроснувшемся теле
Просыпается горская кровь.
И себе я кажусь исполином,
И слова созревают во рту...
Я оставлю покой свой равнинам
И пойду штурмовать высоту.
Мои ноги быстрей, чем у лани.
Кабарда! Отдала мне ты
И мечту, и простор, и пыланье
В половине своей смуглоты.

В лаконичные строчки вместилось не всё. Кабарда не просто отдала смуглоту и отразилась в чертах лица. Адыгство в крови сформировало человеческие ценности и обыденные привычки. Ах, как Инна Кашежева ценила товарищество, как по рыцарски вела себя с друзьями, как готова был к жертвам во имя братства! И как лихо гоняла на "Запорожце", обгоняя служебные "Волги" и даже "Чайки": "Знай кабардинцев!"

СТИХИ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ

Вот здесь мемуаристы единодушны. Все, как один, вспоминают хрупкую очаровательную женщину, похожую, по словам писателя Аркадия Кайданова, на подростка и француженку одновременно. Мальчишеская стрижка, бездонные глаза, в которых Кайданов видел боль - "то ли родового адыгства, то ли русской поэзии".

"Стриптиз по-кашежевски" - смеялись друзья-поэты, намекая на милую привычку то надевать, то снимать очки. Дама была со всех сторон прекрасна - красавица и умница, ироничная в разговоре, остроумная в застолье и страстная за письменным столом. Не такая, как все - иная. В соответствии с именем.

Дальше - занавес. Подробностей личной жизни не знает никто. Вроде бы была недолго замужем, но разочаровалась и опыт не повторяла. Жила в маленькой квартирке на юго-западе, по молодости любила гостей - горские обычаи! Никому не кивала мимолетным кивком:

Есть простое "кебляга"! - приглашение в дом.
Хоть свободен, хоть занят,
Есть обычай в горах,
По какому хозяин
Гостя встретит в дверях.
Хоть далекий, хоть близкий,-
Гость дороже всего,
Потому по-адыгски и обнимут его.
Никому не кивала равнодушным кивком,
Повторяла "кебляга"! на пороге своем.
И земляк незнакомый,
и приятель-москвич,
Зная горцев законы,
слышал дедовский клич.
Я "кебляга"! воскликну, -
кто ко мне ни явись, -
Приглашение в книгу,
приглашение в жизнь.

Приглашение в жизнь означало братскую поддержку и надежное плечо, если беда. В свое личное она не пускала. Всё в стихах - там автор смешивается с лирической героиней, там искренность такая, что больно дышать. Именно это переписывали в тетрадки девочки, лишенные собственного дара, - Инна Кашежева сказала и за них:

Влюбляются тысячу раз,
Быть может, всего на мгновенье
В цвет моря, в смущение глаз,
В растение, в стихотворенье
Но если ты скажешь "люблю"...
Губами в огне, как от жажды,
То пусть это будет однажды!
А если ты все же солжешь
И нового чувства рабыня,
Опустишь глаза и шепнешь:
"Прости и прощай - разлюбила..."
Вмиг сердца живая струна
Умрет обреченно и голо:
Любовь, если это она,
Не знает такого глагола -
"Разлюбить"!

Иной раз кажется, что вот это - точно о ней самой, о её собственном чувстве, вылитом в стихи. У настоящих поэтов только так и бывает:

Я за родство по душам, не по крови,
хотя в моей крови пожар сейчас.
Возьми на счастье синие подковы
из-под моих, давно не спавших, глаз.
Пусть счастье будет ливнем и лавиной,
водоворотом, омутом, рекой...
А что такое счастье? Быть любимой.
Да, быть любимой,
как никто другой.

Никаких имен никто не называет. Чужие глаза видели в квартире Кашежевой на московской улице 26-ти Бакинских комиссаров лишь два мужских портрета: отца и Александра Блока. Блок для Инны - разночинца по духу - был настоящим царем. Но Александром II - в Александрах I у нее числился Пушкин. Он помогал жить:

Когда до предела сужена
Щель бытия твоего,
Ищешь на полке Пушкина,
Пушкина, только его.
Он раздвигает муку
До горизонта мечты,
Он пожимает руку, он говорит на "ты"
Сам истекает кровью,
Но шутит - а он умел!
Каждый его любовью,
Как оспой переболел.
По Невскому и по Мойке
Ведет греховодный бог.
Ах, эти наши помолвки
На тысячу с лишним строк!
Черты становятся резче...
По льду бессмертья скользя,
Около Черной речки
Скажет: "Сюда нельзя".
Так больно, как не бывает
Ни от какой из ран.
Его опять убивает
Тупо завитый баран.
А он говорит: "Ну, что ты?;
Все еще впереди.
Эти кровавые соты
Ты пополнять погоди".
Как сигарета затушена
Боль о темную тьму.
.... У Пушкина не было Пушкина.
Как тяжко было ему!

МОЙ ЯЗЫК – АДЫГСКИЙ

Книги с таким названием у Инны Кашежевой нет. Это название сборника стихов кабардинского поэта Бориса Гедгафова, вышедшего в её переводе. Кабардинского Инна не знала, переводила с подстрочника, но - по долгу крови - черкесским поэтам не отказывала никогда: "Кебляга!".

Вечер памяти Инны Кашежевой. Нальчик, Кабардино-Балкария. 20 февраля 2009 г.

Под ее волшебной поэтической палочкой даже не слишком талантливые вирши превращались в маленькие шедевры. В переводах Кашежевой советский читатель прочел Анатолия Бицуева, Бориса Кагермазова, Умара Ногмова. Точно по любимому Пушкину, Инна Кашежева была почтовой лошадью просвещения, как любой хороший переводчик. И будто о самой себе написала:

В доброте кабардинца, в его простоте,
Так легко убедиться, оказавшись в беде.
Все отдаст что имеет, и проскачет всю ночь,
Если только сумеет хоть кому-то помочь.
Посмотрите на лица, загляните в глаза -
в доброте кабардинца усомниться нельзя.
Гостю - первое место в кабардинском дому.
Может быть, неизвестно об этом ему?
Пусть приходит. Сейчас же будет принят как брат
Дом наш - полна чаша, даже пусть не богат.
Для случайного гостя, для того, кого ждут,
в доме каждого горца угощенье найдут.
Принесут ли гостинец иль пустую суму, -
все равно кабардинец гостю рад своему.
И стаканы сойдутся у большого стола
и, конечно, найдутся то, что надо слова.
Ну, а если случиться очутиться в беде, -
повод есть убедиться в доброте кабардинца, в его простоте.
Ты его лишь окликни, он тотчас же придет
и поможет. Адыги - бескорыстный народ
И не станет гордиться добрым делом своим.
Это долг кабардинца - на том и стоим!

ОТ ВТОРОГО ЛИЦА

В 16 лет Инна опубликовала первые стихи.

Обложка пластинки с песнями на стихи Инны Кашежевой

Кашежевой было 22, когда её стихи запели. Те, кто постарше хорошо, помнят:

Кораблям не спится в порту,
Им снятся моря, им снятся ветра.
И, как человек, тоскует корабль.
И гудят гудки: "Пора, пора!"

"Опять плывут куда-то корабли" в те годы неслось из каждого репродуктора. Потом покатилось: в том же году "Нарьян-мар", потом "Лунный камень", "Шли поезда", "Дожди", "Круги по воде" и еще, и еще... десятки. Вслед за Магомаевым, Шульженко, Зыкиной, Анной Герман, Хилем, Кобзоном, Пугачевой песни запела вся страна.

Минорные, лиричные, напрочь лишенные казенного задора и пустозвонства они покоряли всё той же искренностью интонации - когда поется словно о тебе. Невозможно поверить, что автору всего 22, когда слушаешь песни из цикла "Полутона" на музыку Аркадия Островского:

... А годы проходят в своей правоте.
Река омывает другие рассветы.
И пусть остаются круги на воде
В далёком когда-то, в неведомом где-то.

Сложнейшая военная тема, где так просто сбиться на фальшь. Но нет, у Кашежевой - ни грана ни лжи, ни банальности. И даже если точно знаешь, что отец Инны вернулся с войны, все равно пробирает до костей:

Дождь лицо запылавшее студит,
Я иду сквозь его серебро,
Никогда, понимаете, люди!
Я не знала отца своего...
Сотни капель на ветках зеленых,
Только людно везде, все равно,
И забыв про подруг и знакомых,
Я шагаю одна из кино.
Я дождь люблю, люблю цветы, люблю весну,
И войны я умею ненавидеть!
Но я смотрю все фильмы про войну,
Как будто в них могу отца увидеть.
В этот май вместе с ним я могла бы
Побродить возле парка того,
Где гуляют с колясками папы,
Чуть постарше отца моего.
Он бы мог быть сегодня мне братом,
С молодым и веселым лицом,
Мой отец был три года солдатом,
Но ни дня он не пробыл отцом.

ПОЖИЛОЕ ДЕТСТВО

И такой книжки у Кашежевой нет, это лишь раздел из книги "Старинное дело", вышедшей в Нальчике в 1994-м. Всё, всё она про себя знала! И что молодость позади, и что так и не стала взрослой, а осталась ребеном-вундеркиндом, и что совсем не годится она для новой, постсоветской жизни - жесткой, прагматичной, лишённой поэзии:

В одиночестве или толпе
Время душу сжимает до хруста,
И себя не приложишь к судьбе
Как к проклятому ложу Прокруста.

Мучила астма - Кашежева всегда носила с собой ингалятор. После автоаварии не ходили ноги: "Я - как Маресьев", - жаловалась Инна Тамаре Жирмунской. Но пуще всего хворала раненая душа: мир на Кавказе трещал, и трещина, по Гейне, шла прямо через сердце:

Кавказ, не бросай Россию!
Пять почти что веков
Нельзя подделать, как ''ксиву'',
Дробя на силу курков...
Ты не спеши мессию
Нового принимать.
Кавказ, не бросай Россию!
... Отец любил мою мать.

Умерла домоправительница, почти сестра - Инна и называла её сестрой - Наташа, и Кашежева затворилась в четырех стенах. Не хотела, чтобы друзья видели её мертвой - так и вышло: о смерти лауреата государственной премии Кабардино-Балкарии в Нальчике узнали спустя недели. Похоронили ее возле родителей, на Хованском кладбище. Инна Кашежева ушла в 56 - пишут, что от сердечной недостаточности. Ее, как Пушкина, убило отсутствие воздуха - она дышала поэзией. Она, как Блок, умерла "вообще", просто не смогла больше жить там, откуда изгнали поэтическое слово.

СДЕЛАЕМ СОЛНЦЕ НЕЗАХОДЯЩИМ

"Мы с тобой цеховики - как-то сказала Инна Кашежева подруге, поэту Тамаре Жирмунской -... Когда умирает поэт, остается вдова. Она, если баба стоящая, все написанное им соберет, постарается издать, выколотит из друзей воспоминания. Когда умирает поэтесса муж, даже если он был, заниматься этим не будет. Поэтому надо писать о поэтессах"... Инна Кашежева и писала - о Юлии Друниной, о Светлане Кузнецовой, Антонине Баевой...

Вот только о ней практически не пишут. Ветшают в библиотеках неоцифрованные сборники, истлевают в альбомах редкие фотографии. Душа в заветной лире пережила прах - и пытается убежать от тления. Поможем?

Автор текста: Ольга Дерико
Фото: частные архивы, library.sgu.ru, НПЖ «Архивы и общество»