МЫ ИХ ЧИТАЕМ В ПЕРЕВОДЕ. Камо-но Тёмэй — Живущий в уединении

Уединение для многих недостижимая мечта. К нему стремятся, но редко кому удается его достичь. Японский поэт Камо-но Тёмэй сделал свой выбор в пользу уединения в тридцать лет, став отшельником и окончательно отказавшись от мира в пятьдесят, приняв монашеский постриг.

Он жил (в XII-XIII вв)  период катастрофического разлома эпох: смены аристократической культуры с ее изысканностью и утонченностью, расцветом литературы, музыки и поэзии культурой воинов-самураев, которых меньше всего интересовала литература, музыка и живопись.

Энергия, бившая через край, искала выход в бурной деятельности, борьбе за власть и войнах. И места в ней утонченным поэтам и музыкантам не было, воинов прекрасное и изящное никогда не привлекало.

Трагические разрывы эпох переживали многие страны, а в местах разлома гибли люди, чьи произведения спустя годы становились достоянием народа и культуры. Так случилось с  лучшими именами японских поэтов, сегодня считающиеся классикой литературы Японии.

Сэй-Сёнагон, Кэнко-хоси, Камо-но Тёмэй писали в жанре дзуйхицу, в буквальном переводе с японского означающее «вслед за кистью». Дзуйхицу рождаются в уединении: сидя за маленьким столиком, автор неспешно готовит себе чернила, размешивая в воде тушь, потом, обмокнув в них тоненькую кисть, начинает в задумчивости выводить на листке бумаги один иероглиф за другим.

Прикосновение кисточки рождает мысли, чувства, настроение, превращающиеся в короткие записи о том, что видит автор, что он чувствует в этот момент, о чем думает. Так родились самые известные дзуйхицу — «Записки у изголовья», «Записки из кельи», «Записки от скуки», написанные в в период Хэйнан, закончившийся разгромом аристократии, а вместе с ней и всего ее культурного наследия.

Камо-но Тёмэй рано потерял отца, служившего священником при храме Камо. Он скончался в тридцать, с небольшим, лет. Сын очень тяжело переживал его смерть и писал грустные стихи, в которых мечтал уйти вслед за отцом.

Печальна жизнь
Так может, перейти
За горы мёртвых?
Ведь тогда я за отцом
След в след идти смогу.

Камо-но Тёмэй был очень одаренным юношей и уже в  двадцать лет его принимают в поэтическую академию. Он становится признанным поэтом и музыкантом. В двадцать шесть лет у него выходит поэтический сборник, состоящий из 105 песен, некоторые из которых входит в императорскую поэтическую антологию.

Но после прихода к власти самураев, он в одночасье оказался «лишним» человеком, не вписавшимся в новую среду и не принявшим новую идеологию войн и властолюбия. Даже в праве занять место настоятеля храма Камо, переходившее из рода в род, от деда – к отцу, от отца – к сыну, ему было отказано.

Все казавшееся надежным и незыблемым, все его надежды и мечты  были разрушены. В тридцать лет, на самом пике своей сверхуспешной карьеры поэта-музыканта,  Камо-но Тёмэй делает неожиданный выбор: он уходит из светской жизни, выбрав уединенную жизнь отшельника.

Это было неожиданным для многих, тем более, что выглядело это несколько театрально. Камо-но Тёмэй  оставляет доставшийся ему по наследству богатый дом своей бабки, бывшей фрейлиной при дворе, и строит маленькую хижину около Киото. Ее площадь составляла едва ли десятую часть его бывшего дома, но он прожил в ней в полном уединении двадцать лет.

Травы и деревья
Сгибающий осенний
Иней тает
И только мох-тщету,
Сметает горный ветер.

Через двадцать лет Камо-но Тёмэй  принимает монашество и строит другую, еще меньшую, келью, в которой едва хватало место одному. В этой хижине-келье он и прожил оставшиеся десять лет и скончался в возрасте 62-х, оставив свои замечательные, поэтичные, тонкие стихи и философские размышления  о суете земной жизни, о бренности человека и о благодати жизни в уединении.

Вот несколько отрывков из знаменитых «Записок из кельи» Камо-но Тёмэя, загадочной личности, интерес к которой подогревается нетривиальным и неожиданным для всех решением – уйти из мира в уединение и тишину.

Не ведаем мы: люди, что нарождаются, что умирают... откуда приходят они и куда они  уходят? И не ведаем  мы:  временный этот приют  -- ради кого  он сердце заботит, чем радует глаз? И сам хозяин, и его жилище, оба уходят они, соперничая друг перед другом в непрочности своего  бытия.

***

Средь всех  людских забот,  вообще  таких бессмысленных, поистине самая бесплодная  это -- озабочивать  свое сердце, тратить сокровища,  с тем, чтобы построить себе жилище в этой ненадежной столице...

***

Вот  какова горечь жизни в этом мире, вся непрочность и ненадежность  в нас самих, и наших жилищах. А сколько страданий выпадает на долю нашего сердца в  зависимости от  отдельных  обстоятельств,  в  соответствии  с  положением каждого -- этого и не перечесть!

…люди, которые  сами по себе не  пользуются влиянием  и  живут  под крылом у  могущественных домов: случится у  них большая радость, --  они  не смеют громко смеяться; когда  же  у них грустно на сердце,  -- они не  могут рыдать  вслух;  что бы они  ни  делали,  --  они неспокойны.  Как бы они  ни поступали,  --  они страшатся,  дрожат.  Совсем что  воробьи  вблизи  гнезда коршуна!

У кого  могущество, -- тот  и жаден;  кто  одинок, -- того презирают; у кого  богатство, -- тот всего боится; кто беден, -- у  того столько горя; на поддержке  других,  сам  -- раб этих других;  привяжешься к  кому-нибудь, -- сердце будет полонено любовью;  будешь поступать  как все, -- самому радости не будет;  не будешь поступать как все, -- будешь похож на безумца.  Где  же поселиться, каким делом заняться, чтобы хоть на миг найти место своему телу, чтобы хоть на мгновенье обрести покой для своей души?

***

Весной  --  глядишь  на  волны  глициний... Словно лиловые  облака, они заполняют собой весь запад.      Летом -- слушаешь  кукушку... Всякий раз, как перекликаешься с нею, как будто  заключаешь   уговор  о   встрече  там,  на  горных  тропах  в  стране потусторонней.     Осенью -- весь слух заполняют  голоса цикад... И кажется: не плачут  ли они об этом непрочном и пустом, как скорлупа цикады, мире?      Зимой -- любуешься на снег... Его скопленье, его таянье --  все это так похоже на наши прегрешенья!

***

Обет молчания я на себя особо не накладывал, но, живя  один, я невольно соблюдаю и "чистоту уст". Блюсти все  заповеди во что бы то ни стало я вовсе не пытался, но раз обстановки, способствующей их нарушению, нет, в чем  же я их нарушу?

Да! Когда я в самом начале  селился здесь, я думал: "Ну, на время"... И так прошло уже  целых пять лет. …. только мой временный приют... лишь в нем привольно и не знаешь беспокойства! Пускай тесны  его размеры, есть в нем ложе, чтоб ночь проспать; циновка есть,  чтобы  днем  сидеть.

Чтоб приютить лишь одного, его вполне  хватает. Рак-отшельник любит раковинку небольшую;  это потому,  что он хорошо  знает, кто он  таков.  Морской  сокол живет  на голых  скалах; это потому,  что  он сторонится  от  людей.  Вот так  и  я:  мои  желанья  --  только покой;  мое наслажденье -- отсутствие печали.

Вообще говоря, люди, когда  строят жилища,  обычно делают  это вовсе не для себя: один строит для жены, детей и прочих домочадцев; другой строит для своих  родных, друзей; третий строит господину, учителю, и  строят  даже для сокровищ, для лошадей, волов...

Я же  устроил теперь все это  для себя; для других не строил. И это потому, что -- так уже устроен свет --  в моем  этом  положении  нет  людей,  которые  за мною  шли  бы;  нет  и  слуг,  к которым приходилось бы обращаться. Пусть и устроил бы  я  все  просторнее,  --  кому приют давать мне, кого мне здесь селить?

Вот люди, что зовутся  нашими  друзьями:  они чтут богатство, на первом месте ставят приятность в обращенье; они не любят  тех, в ком есть подлинное чувство, прямота. --  Нет ничего лучше, как своими  друзьями делать  музыку, луну, цветы!... Хоть не легко бывает, все же лучше, чем заботить сердце  мыслью о коне,  седле иль волах и колеснице!

А  это  хождение -- всегда пешком, всегда  в движенье... -- Как это все питает  жизнь!  Зачем  же  зря  в  безделье  пребывать?  Утруждать   других, заставлять страдать их, -- ведь это грех. Зачем же обращаться к чужим силам?

***

С  людьми  я не  встречаюсь,  почему  мне и не приходится  стыдиться  и досадовать на свой внешний вид. Пища -- скудна, но хоть и груба  она, -- мне она сладка на вкус. Вообще все это говорю я вовсе не для тех, кто счастлив и богат, а говорю  лишь  о себе  одном: сличаю,  что было со мной прежде и что есть теперь.

С  тех пор, как я бежал от мира, как отринул  все, что с телом связано, нет у меня ни зависти, ни беспокойства.     Существо мое -- что облачко, плывущее  по небу: нет у него опоры, нет и недовольства. Вся радость существования достигает у меня предела у изголовья беззаботной дремы, а все желания жизни пребывают лишь в красотах сменяющихся времен года.

***

Когда случится мне заходить  в столицу, мне стыдно,  что я нищий монах; но  когда по возвращении  я  сижу здесь у себя,  я сожалею о  тех,  кто  так привержен к  мирскому греху.  Если кто-нибудь  усомнится в  том,  что  здесь сказал я, пусть он посмотрит на участь рыб  и птиц. Рыбе  в воде не надоест. Не будешь рыбой, ее сердце --  не понять! Птица стремится к лесу. Не  будешь птицей, ее сердце -- не понять! Совсем то же и с настроениями отшельника. Не прожив так, кто их поймет?

Будда учил людей:  "Соприкоснешься с  вещью,  не  прикрепляйся близко к ней!" Значит, и то, что я  теперь люблю  вот  эту хижину  из трав,  уже есть грех.  Значит,  то, что я привержен так  к  уединению,  --  уже преграда  на пути...

Автор Тина Гай